Один из участников проекта «Всякие сказки» – Иван КОРШУНОВ. Он принадлежит к новому поколению художников, осмысляющему современную жизнь сквозь призму фигуративного искусства
и традиционной живописи. Уже более 15 лет он выставляется в стране и за рубежом, отмечен дипломом Министерства культуры РФ, Благодарностями администрации президента Российской Федерации и Академии художеств. Иван – кандидат искусствоведения, что позволяет ему рассуждать о культуре и месте в ней человека не только языком живописи.
– Иван, как бы Вы определили дух своих картин?
– Если смотреть отстранённо, мои проекты весьма разнообразны. Одна из тем, которые меня интересуют, – умирающая деревня. Это – личная боль, которую нужно было как-то выразить. У меня история типичного советского гражданина: три летних месяца каждый год проводил у бабушки в деревне, в Тамбовской области. Постепенно стал замечать, что некогда бурная деревенская жизнь затихает, единственное событие, которое ещё происходило там, – похороны. В конечном итоге я понял, что от всей деревни остались лишь несколько человек – и это всё. Мне захотелось создать памятник этим людям. Проект назывался «Живые и мёртвые» и выставлялся в Московском музее современного искусства. Сейчас этой деревни уже нет…
Несколько моих проектов посвящены обществу потребления. Приоткрою завесу тайны: этим летом планируется ещё один проект в музее «Эрарта» в Санкт-Петербурге на тему подмены понятий в обществе потребления – симулякры и суррогаты, по Жану Бодрийяру. И сам проект будет называться «Суррогаты». Это история о том, как понятия, которые много веков наполнялись смыслами, сейчас обесценились или были подменены. Те глубинные понятия, которые были важны для наших отцов и дедов, – память о войне, любовь, дружба, – сегодня совершенно видоизменились.
Но я художник скорее не обличающий, а рефлексирующий, который выдаёт реакцию на те или иные проблемы. А уж получается это или нет – оценку должен дать зритель.
– Но на чьей же стороне Ваши симпатии? На стороне общества потребления или тех ценностей, что сейчас размываются? Некоторые зрители утверждают, что Вы едва ли не любуетесь пороками современности…
– Ну, это «любование», конечно, саркастическое. Это скорее взгляд постмодерниста.
– А Вы считаете себя постмодернистом?
– Я надеюсь, что уже нет. На Западе давно объявили, что мы живём в эпоху метамодернизма. До нас он, пожалуй, пока ещё не дошёл, но всё равно, я в каком-то смысле дитя «нулевых»… Говорить несерьёзно о серьёзных вещах для нас в последнее время стало явлением распространённым. Когда появляется звериная серьёзность, людей это страшит, они видят в этом ложный пафос, неискренность… Мне кажется, юмор очень помогает, а с другой стороны – ну сколько можно уже смеяться?.. Мы живём в непростые времена, на сломе эпох, когда этот смех превращается то в «смех сквозь слёзы», то в маску постмодерниста, который всё сводит к юмору, потому что боится поставить под удар своё «розовое и мягкое» – мне кажется, эта модель поведения всё-таки сейчас отходит на задний план.
– А что же проступает?
– Это интересный вопрос. Как мне кажется, модель нового человека ещё только формируется. В какой-то степени я пытаюсь нащупать это лицо современного человека – и творца, и зрителя.
– Сколько в Вашей творческой личности от художника, а сколько от искусствоведа?
– Больше, конечно, от художника. Искусствовед мне помогает формулировать. Ведь многие художники считают, что всё, что хотят, они говорят своими картинами, а дальше дело искусствоведов – заниматься расшифровкой дополнительных смыслов. А я как раз не боюсь этой расшифровки. Но не будет ли моя точка зрения довлеть над мнением зрителя? Ведь искусство – процесс живой, и мне нравится, когда зритель сам обнаруживает в картине какие-то парадоксальные смыслы, аллюзии, пересечения реперных точек, о которых я даже не задумывался. Поэтому в своих сопроводительных текстах я стараюсь не навязывать точку зрения, это просто некий ключ, с которым можно читать то или иное произведение.
– Ваша искусствоведческая диссертация была посвящена искусству Кипра…
– Да, византийский и поствизантийский период.
– Оно ведь глубоко религиозно. Повлияло ли оно в тематическом и смысловом плане на религиозную составляющую Вашего творчества?
– У меня есть проекты, посвящённые поиску Бога в современном мире. В недавнем проекте «Сад земных наслаждений» прослеживаются аллюзии на тему Рая в современном прочтении. И сейчас я готовлю сразу два больших проекта, посвящённых Апокалипсису. Так что этот «профессиональный интерес», безусловно, отражается в моём творчестве.
– На одной из литературоведческих конференций один доктор наук определил Апокалипсис как «исчерпанность всех жанров». А какое определение дали бы Вы, с точки зрения изобразительного искусства, Апокалипсису и проступающим через него очертаниям нового неба и новой земли?
– Помимо того, что я современный художник и кандидат искусствоведения, я ещё и художник-монументалист. В последнем храме, который я расписывал, в подмосковном селе Никитское Домодедовского района, у батюшки возникла идея сделать его «апокалиптичным». Я сперва напрягся. Конечно, есть такие традиции и у греков, и у сирийцев – рисовать Апокалипсис, причём дословно (например, у Спасителя изо рта выходит меч – «и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч», вместо ног изображаются колонны – «и ноги Его подобны халколивану», и т. д.). В XXI веке это выглядело бы странно. Но батюшка имел в виду, что в конечном итоге Апокалипсис – это встреча с Богом, победа над смертью и начало нового вечного мира. Мне понравилась эта идея, и храм у нас получился радостный. И нынешний проект, уже в жанре современного искусства, тоже будет радостным.
– Расскажите, пожалуйста, поподробнее про свою диссертацию, о впечатлениях, которые получили на Кипре в процессе работы над ней.
– Кипр был довольно популярным местом на пересечении торговых путей Древнего мира. Периодически все, кому не лень, его завоёвывали – очень был удобный плацдарм. Были там и греки, и римляне, и венецианцы, и латиняне, даже Ричард Львиное Сердце там «отметился».
В итоге создалась такая уникальная ситуация: с одной стороны греки, которые принесли культуру на остров, а с другой – культура завоевателей тоже каждый раз оставляла свой след в монументальной живописи Кипра. И получился совершенно особый сплав, синтез искусств. Есть некоторые храмы, так называемого итало-византийского стиля, где, скажем, роспись в византийском стиле, но отдельные детали – пейзаж, архитектурные элементы – как будто написаны итальянцами, настолько была скопирована технология итальянской живописи эпохи Возрождения. На стыке культур сформировался синтез искусств, который породил совершенно особый язык монументальной живописи Кипра.
– О Вас пишут как о русском Караваджо…
– Очень люблю этого художника, когда только начинал – писал с оглядкой на него. Привнести такой сермяжный реализм в высокую тему – он ведь первым стал это делать! Я бы сказал, что он был первым гиперреалистом. И ведь многие именно за это его ругали и не принимали: как так, у тебя святой изображён, а у него мозоль на пятке видна, не положено!
– Живопись и вообще искусство в целом, с Вашей точки зрения, отражает действительность, делая художника портретистом сменяющихся мгновений, или само формирует их?
– Мне всё больше и больше кажется, что формирует. Существует, наверное, некая метасфера, причём я сужу не только по себе, но и по своим друзьям-художникам. Бывает очень часто, что художник что-то напишет – и через несколько лет оказывается, что мы уже живём в изображённой им реальности. По крайней мере, мне хочется верить, что зависимость именно такая.
– Возвращаясь к теме переходности нашей эпохи, к появлению нового человека… Как нужно изображать человека в его исканиях Бога?
– Пока это движение в основном вслепую. Ещё не настало время, чтобы об этом говорить что-то конкретное. Может быть, лет через десять мы уже сможем что-то сказать, но пока – что называется, это продвижение на ощупь, ориентация только на кончиках пальцев.
– В гештальтпсихологии есть понятия фигура и фон. Реализм можно сравнить с выписыванием красивых фигур, а постмодернизм – это некий фон. Вы великолепный рисовальщик. Но что представляет собой Ваш фон?..
– Знаете, это сознательный выбор. В первых моих сериях, да и сейчас я к этому вернулся, – фон стараюсь делать «пропуском», космической чернотой. Как, собственно, и Караваджо делал в некоторых своих работах. Я делаю фон иногда из сусального золота, продолжая традиции иконописи, – и тогда фон становится как бы самостоятельным действующим лицом, привнося элемент сакральности, срабатывая как культурный код, а иногда чисто чёрный (при этом нарушаю законы живописи, потому что по правилам живописной школы чёрный не должен быть истинно чёрным), мне интересно, как эта космическая чернота работает с живыми объектами, превращая их в своего рода скульптуры. В проекте «Сад земных наслаждений» у меня использован золотой фон как образ Бога, света, незыблемого и вечного.
– В ваших работах встречаются и сказочные образы, например, «Каша из топора»… Это какая-то игра, или здесь есть особые смыслы?
– Там вообще-то триптих – «Каша из топора», «По щучьему велению» и «Не простое» (в смысле «не простое, а золотое» – «Курочка Ряба»). Все эти объекты изображены на фоне спящей русской деревни. Это образ неистребимой надежды русского человека на счастье, на то, что жизнь переменится к лучшему, смекалка выручит в любой ситуации, случится какое-нибудь чудо и в последний момент сварится каша из топора, курочка снесёт непростое яичко и т. д. – и все будут счастливы…
– Ну, в мегаполисе представить себе счастье довольно трудно – тут 20 миллионов конкурентов за это счастье. В деревне, хоть и умирающей, в этом плане больше простора. Но Вы стараетесь своими картинами дать какую-то надежду… Очень оптимистичное искусство!
Беседовал Сергей КЛЮЧНИКОВ
Источник: НиР № 5, 2023
Картина: Иван Коршунов. «Приложение», 2017