Конкурс «Лето Господне» имени И. С. Шмелёва – начинание поистине дерзновенное, длящееся вот уже девять лет подряд. Благословением Святейшего Патриарха Московскогои Всея Руси Кирилла
конкурс – почти ровесник Патриаршей литературной премии (не зря его иногда в шутку называют «Детской Патриаршей», или «Патриаршей для детей», и в подобной шутке – лишь доля смешного). Наши дети… Их работы уже находили приют на страницах «Науки и Религии», и, глядя со стороны, многие родители и педагоги не решаются побуждать юных словесников к письму – «слишком высокий уровень, у нас просто так не получится».
Возможно, данная работа – Наталии Жуковой, лауреата IX конкурсного сезона в старшей возрастной группе (10–11 классы), укрепит подобные страхи, но опубликовать её, пронизанную интонациями русской классической прозы, стоит как вызов тем, кто захочет превзойти эту работу, встать в мысленном ряду рядом с нею.
Это совсем простой рассказ, о девочке и священнике, рядом с которым становится легко. Мне, главному редактору конкурса «Лето Господне», кажется, что ради таких рассказов современная проза и живёт.
Сергей АРУТЮНОВ
Твердить: «Как Вы нас понимали!» –
И сокрушаться каждый раз,
Что так рассеянно внимали
Любви Христовой через Вас.
прот. Анатолий Трохин
Ты не смеешь, боишься определить для себя, что есть то прекрасное, бывшее в твоей жизни, как теперь думается, совершенно незаслуженно. Самый безусловный и горький ответ – это прошлое, блекло застывшее в зыбком, стремительно тающем и тут же сгущающемся вновь монохромном тумане тянущейся жизни, но оставившее после себя тончайший солнечный шлейф из голосов и улыбок. Второй ответ – настоящее. Настоящее, потому что ты продолжаешь жить с этим в сердце, и это не даёт упасть на грязное дно, подпитывает внутренние силы и делает веру в Вечность простой и тихой, как робко-хрустальное предрассветное безмолвие.
Ты помнишь то странное начало. Зима – похожая на другие, с тягучими, как нуга, долгими бархатно-чернильными вечерами, с электрическим светом уличных фонарей, с искристым снежным бисером сугробов и бурой водянистой кашей на городских дорогах. Ты стоишь в сумраке Покровского придела, наполненного людьми, которых знаешь с детства, сосредоточенных, неподвижных, словно бы глядящих вглубь себя. Из арки сюда, в эту темноту, льётся торжественный, истинно золотой свет, и стройно взмывающие ввысь голоса, и ещё что-то, заставляющее напуганное сердце замирать от величественной необъемлемости идущей службы. Но всё это беспощадно вытесняет суетное беспокойство, тяжким валуном провалившееся в грудь, скомкавшее мысли в колючую встревоженную неразбериху. Два аналоя, к которым, сменяясь раз в неопределённый промежуток времени, подходят люди с опущенными головами, теребящие напряжёнными пальцами исписанный листок или рукав, или напротив – холодно-невозмутимые. И тех двоих, кто недвижно принимает приходящих, ты тоже знаешь бесконечно долго для своих десяти лет.
Первый, к которому и нужно идти, чтобы рассказать о своём непослушании родителям и тайноядении, видится тебе старым, как тот корявый иссохший вяз над рекой, который ты видишь каждое лето в деревне. Ты знаешь, что к нему всегда выстраивается очередь, длинная и медленная, потому что батюшка своим грузным землистым голосом долго-долго говорит что-то каждому стоящему перед ним человеку, и неважно, знаком он с ним несколько десятков лет или пятнадцать минут. Ты знаешь, что и в этот раз батюшка, как и всегда, будет ворчать на тебя, и совершенно не хочешь слушать то же, что днём тебе выговаривала мама. Не хочешь, и всё тут!
Второй же никому ничего не отвечает, только выслушивает грехи, кивает и тихо спрашивает имя. Его ты тоже знаешь, но побаиваешься: в жизни он всегда весёлый, с улыбкой на лице, с добрым словом для каждой встречи. Для тебя это странно и подозрительно. Но сейчас, взвесив все свои страхи в самый последний раз, на трясущихся ногах преодолеваешь расстояние до исповедального аналоя, очертания которого растушёваны пастельно-приглушённым полумраком. Справа тихими ясными огоньками сгорают тонкие свечи, роняя восковые слёзы на позолоченные подсвечники. Глаза Спасителя напротив тебя строго-печальны и полны неизъяснимой живой теплоты. Ты, боясь начать, стараешься набрать побольше воздуха и заранее готовишься к возможному выговору. Глаза поднять, конечно же, не решаешься.
Но вдруг всё каким-то дивным образом преображается: напряжённая тревога вылетает из тебя, словно воздух из стремительно сдувшегося шарика, полутьма, окружающая тебя, будто бы теплеет в неуловимых своих оттенках, и ты, услышав нежданное, но такое, оказывается, важное приветствие, смотришь уже иначе, без испуга и недоверия. Тебя не осуждают. Тебя слушают. Тебя понимают. И твои слова, догоняя друг друга, сталкиваясь и перепрыгивая, складываются в предложения, говоримые свободно и до странности легко.
Служба закончилась. Ты, держа маму за руку, выходишь в глубокий зимний вечер. На туи, смиренно возносящие засахаренную хвою к бездонному куполу неба, ты смотришь с упоённым восторгом. Блестят и перемигиваются кристаллики-звёзды. Морозный воздух свежо и чисто пахнет арбузом, пощипывает за раскрасневшиеся нос и щёки, а ты выпускаешь изо рта облачка белого пара. У тебя в душе маленькая, незаметная ни для кого, но радостная весна. Ты не знаешь, как много или мало эта недолгая исповедь поменяет в твоей жизни, и не знаешь, что этим зимним вечером было положено начало самым ценным моментам твоего будущего.
***
И снова ночь, только уже не тихая и застывшая в серебряно-кружевном сиянии снега и льда, а совсем иная – жаркая в своём безудержном, охватывающем сердце кипучим трепетом ликовании, прохладная в сапфирном шёлке неба, в обнажённости изгибистых чёрных деревьев, в струящейся беглости ветра, сотрясающаяся и звенящая пронзительной вестью о воскресении Христа. Ты, повзрослевшая на год, в самой полной для своей души мере ощущаешь эту светлейшую и величайшую из радостей, рассыпающуюся мурашками по коже и вталкивающую в грудь неведомое тебе доселе торжество. Ты, стоя у входа в храм вместе с остальными певчими, всем своим взволнованным существом отзываешься на каждый стих, поёмый батюшками, и вторишь, вторишь голосом восторженному пасхальному трезвону. А самая радостная ночь в году захлёбывается пронзительным ликованием, пока ты обнажённым сердцем остро чувствуешь, что свершилось. И в одухотворённо-светлых лицах прихожан, и в переливчатом серебристом пении, и в торжественных возгласах, и в улыбках, и в блеске богослужения – Пасха была для тебя во всем, в каждой незначительной, казалось бы, мелочи.
Это потом ты поймёшь, что такая искренность, такая чистота чувств, такое проживание каждого мгновения не останутся с тобой насовсем. Сердце черствеет, задыхается в путах страстей, не допускающих к тебе близко всю полноту главного. Проходят годы, и ты со стыдом признаёшься себе, что нет более того, что было в одиннадцать. «Христос Воскресе!» по-прежнему каждый год трепещет в прозрачном душистом воздухе, вздымаются тающие завитки ладана, канон всё так же стремителен и светозарен, самое Главное остаётся неизменным, а людские лица вытесняют друг друга или уходят насовсем.
Тебе необыкновенно волнительно в первый раз за всё время клиросного послушания читать канон: не устаёшь в каждую свободную секунду мысленно напомнить себе, какой у тебя припев, внутренне ты так и дрожишь, потому что там, за твоей спиной, – целый храм прихожан, пришедших на праздничную всенощную, и так хочется донести до них всю невыразимую красоту величественных слов!.. Ты совершенно не помнишь себя в тот момент, не чувствуешь окружающих тебя певчих, знаешь лишь, что не смеешь недостойно прославить Господа – и веришь Ему, дающему тебе силы и крепость возносить Ему хвалу. Глубокое торжественно-громогласное пение сливающихся воедино голосов белыми шёлковыми крыльями взлетает ввысь; бряцает кадило, стройно сияют свечи, и всё пронизано дивным благоуханно-тонким светом. Эти крылья простираются над всей землёй, серебрят лунным блеском водные глади, таинственно шепчутся с листьями в сонных рощах, незримо улыбаются в разливающихся каскадах лучей, дышат горними ароматами на бутоны и цветы, подгоняют нежный ветер, соединяя свою песнь с его – напоённой хрустальной росистой влагой, свежестью облаков и тончайшими полутонами голосов человеческих душ. Всё твоё существо заворожено этой скрытой мощью, властью слов и голоса над сердцем, и ты с трепетом надеешься, что сумеешь не разрушить выстроенные из ладанного дымно-серебристого ажура и необъятности великого смысла ступени, начинающие лестницу, ведущую в бесконечную высь.
Окончена служба. Потушены лампады, и лишь на одном подсвечнике догорают, изливая восковые слёзы, несколько свеч. В тихом, будто бы смиренном тёплом сумраке двигаются редкие фигуры прихожан, прикладывающихся к иконам, а ты неподвижно стоишь, прислонившись к стене, и, как помнится, ждёшь кого-то из своих. Из нижнего придела, что за твоей спиной, слышны разговоры, жужжание застёгиваемых молний, стук многочисленных шагов. А у тебя здесь, в этой живой тишине, мыслей нет никаких, лишь полное ощущение необычного спокойствия, охватившего взбудораженные маловерием ум и душу. С глухим знакомым звуком открывается северная дверь алтаря, мелькает тёмная фигура – и через придел бодро идёт священник, уже не в праздничном облачении, а в простом чёрном подряснике. Взгляды пересекаются, вы улыбаетесь друг другу, и ты идёшь под благословение. Большая тёплая рука крепко сжимает твои пальцы, и он произносит с неразгаданной тобою мягкой радостью: «Спасибо за чтение». Глаза добрые-добрые, улыбка под чёрными усами светлая и отечески тёплая. Ты, кажется, неловко улыбаешься в ответ и не понимаешь, что только что была произнесена самая большая и самая главная похвала в твоей жизни. Ты осознаешь это
совсем не скоро, когда та краткая фраза так и останется
особенной и не поддающейся сравнению с тем искренним
и многословным, что будут говорить тебе другие люди
на протяжении последующих лет.
***
Наступает лето, длина которому – годы. В этом лете каждый день щедро облит солнечным светом и расписан чистейшими и прозрачно-сочными красками, в калейдоскопе которых кружатся службы, разговоры и серьёзные, и лучащиеся шутками, встречи, расставания, курьёзы в приходской жизни, неурядицы, размышления… И самое главное пускает и растягивает корни в твоём сердце – осознание, что эти люди, каждый из которых такой особенный, удивительный, неосознанно воспитывающий в тебе что-то своё, составляют твою семью, в которой ты растёшь не столько физически, сколько духовно, в которой ты постоянно учишься не математике и географии, но чему-то обыденно-житейскому, в которой твоя опора и твоё счастье.
В этом лете сосредоточена немыслимая концентрация лучших мгновений, каждая частичка которых обрамлена своим неповторимым цветастым шлейфом сотен переливчатых осколков. Та предновогодняя поездка за шлемом советского танкиста для пополнения дьяконской коллекции, в которой ты случайно приняла участие, хранит в себе бледный акварельно-прохладный свет солнца, падающие с неба в вальяжном вальсе резные снежные хлопья и взволнованную суету спешащего города. В долгом разговоре у церковного домика с батюшкой, чьего глухого ворчливого голоса и цепляющего самую душу взгляда ты уже перестала бояться, помнишь легчайший звон лопающихся почек на влажных тёмных деревьях, пылающие золотом кресты на храме и шум тёплого весеннего ветра. Часто ты приезжаешь к службе в то же время, что и твой духовник, опираешься на его согнутую руку, и путь от калитки до паперти вы проходите вместе, успевая обсудить какую-нибудь смешную глупость или даже поспорить на философскую тему. В Рождественский пост темнеет рано, зажигаются фонари и лампадки на могилах храмового кладбища, на мутно-синем велюре неба теплятся жемчужными огоньками крошечные звёзды, а под ногами поскрипывает хрусткий снежок – в диалоге больше задумчивого покойного молчания, чем слов; осенью, когда старая плакучая берёза в утреннем рассеянном свете переливается карамельным и медовым золотом листвы, полупрозрачные дымчато-молочные облака кисейными перьями почти цепляются за блестящие купола, а прохлада пахнет влажной землёй, сонной прелостью и яблоками, разговор заходит о голубях и кошках, почему-то именно осенью постоянно бродящих по территории храма; в апреле и мае же, когда всё шелковисто шелестит молодой зеленью, когда распускаются пёстрые неунывающие цветы анютиных глазок и восторженно и наперебой шумят воробьи, беззаботные шутки и смех вылетают сами собой, сливаясь с неутомимо-улыбчивым солнцем, наполняющем собой мир. Ты помнишь ту беседу на деревянной лавочке последним августом, необычно долгую, после которой ты думаешь, что хорошо бы почаще вот так вот разговаривать обо всём и ни о чём. Лавочка эта стояла и стоит под сосной, средь безмолвных умиротворённых крестов, стройных тёмно-зелёных туй и кустов белой сирени, так свежо и умиротворённо пахнущей майскими вечерами.
А ещё из твоей памяти не сотрётся исповедь у батюшки, к которому ты не ходила все последние годы. Июль. В открытые окна Покровского придела вползает сладкий густой вечер. Ты стоишь долго, почти ничего не говоря, потому что все твои скрываемые мысли и страхи тают, как кадильный дым, от бесконечно мудрых и попадающих в глубину душевных царапин слов. Напоследок твоя рука оказывается в сомкнутых шершавых ладонях, изрытых сеточкой морщин, а твоё сердце невольно содрогается.
«И помни, что у тебя всегда есть я».
***
Осень оказывается жестокой ко всем вам. Разумом всё понимаете, но вот как умолить сердце не разрываться на куски и не сочиться обжигающими горькими рыданиями?..
Ты стоишь рядом с певчими, но ни единого звука выдавить из себя не можешь – словно голосу обрезали крылья. Сентябрьское воскресное утро сухое и ясное, с воздухом звенящим, словно хрусталь, и с пронзительной, почти невозможной кристальной голубизной неба. Стены храма блистают белизной. Деревья недвижны в своём пышном убранстве, горящем багряными, янтарными, бледно-зелёными, огненно-золотыми красками, безмолвно и строго внимают протяжной глубокой печали, льющейся в «Вечной памяти». Звенят цепи кадила, завиваются серебристотуманные струи дыма, прохладный ветер гладит по щекам плачущих прихожан. Два букета душистых белых роз по бокам от креста. Стоишь и пытаешься осознать, что вот уже год прошёл. А через тридцать три дня – год для другого, лежащего неподалёку. Один – на Усекновение, второй – на Покров.
Один тонкий тёплый лучик падает тебе на лоб, и истерзанное сердце пронзает робкая надежда общего соединения в том прекраснейшем Саду, где встречаются все тропинки, где будете совсем избавлены от печали и скорбей, которые сейчас способна приглушить лишь горячая в своей любви к ним, ушедшим от нас, молитва.
В этом скорбном и одновременно светлом, как торжество Пасхи, порыве из души вырывается непростительно дерзкая мольба:
«Господи, сподоби свидеться у Тебя хоть на мгновение!..»
Наталия ЖУКОВА
Источник: НиР № 6, 2023