Хроники Духовного Авангарда
Начало в No 8
В самые суровые для себя годы гонений (1924–1932) священник Сергий Дурылин вёл записки, впоследствии названные им «В своём углу». Это книга перехода во всех смыслах. Автор обращается к наиболее значимым явлениям и лицам царской эпохи, отразившимся в его личной судьбе. Он взирает на них из советского настоящего, вернее, поверяет ими это настоящее. А настоящее ли оно? Есть ли будущее у такой России? Не является ли обступившая его «новая» жизнь лишь угасанием жизни, «новая» культура – маскировкой варварства, «новояз» – пародией на великий язык классиков?
Подобно Дурылину, схожими вопросами задавались тысячи интеллигентов, оставшихся в стране и не мысливших своё существование вне её. Крутые – иногда на 180° – развороты большевистской политики будто нарочно преследовали цель испытать сделанный ими выбор на прочность.
Если соотнести вариативность такого выбора с патриотическим чувством, возникнет сектор круга, заостряющийся к его центру. Внешняя дуга – эпоха революций и гражданской войны, когда по-разному понимаемая любовь к Родине была присуща обеим сторонам конфликта. После победы Красной армии, с началом нэпа, те, кто не доверял утопическим проектам, могли ещё надеяться на частичную реставрацию прежнего благополучия. Однако в ходе первой пятилетки их иллюзии должны были развеяться окончательно. Теперь лояльность следовало доказывать не только «бывшим» (представителям дворянства, духовенства, буржуазии), но и левым «уклонистам» (троцкистам и т.п.). Пассивно несогласные могли избрать «внутреннюю эмиграцию», отказавшись от активного участия в строительстве новой жизни. Для несогласных активно (или таковыми признанных) распахнулись ворота лагерей и спецпоселений. В центре круга исчезают даже эти позиции. После нападения гитлеровской Германии быть патриотом означало участвовать в войне на стороне Советского Союза. Всё остальное являлось предательством.
Однако С. Н. Дурылин совершил выбор гораздо раньше. Поселившись в Болшеве, он перестал носить рясу, превратившись в уважаемого (едва ли не на самом верху) филолога. Что это? Акт приспособленчества, боязнь репрессий, измена идеалам молодости? Таким вопросом можно задаться не только в отношении Дурылина, но и других интеллигентов-христиан, включившихся в культурный процесс с середины 1930-х. Дурылин вычертил «свой угол» в 1932-м, когда возврат к истокам национальной культуры только забрезжил. До 1947-го – года «помилования России», согласно пророчеству преподобного Серафима,– было ещё далеко. Можно ли вообще отыскать причину такого выбора вне сферы интуиции или прямого внушения свыше (как иногда происходит в сознании верующего человека)? Но тогда следует говорить о групповой интуиции или коллективном откровении...
Хотя записки Дурылина оборваны на самом интригующем эпизоде его биографии, там всё же встречаются намёки на причину его трансформации. Прежде всего, он убедился, что Православная Церковь как организация зашла в тупик. Церковные неурядицы и постоянные расколы объяснялись отнюдь не только преследованием со стороны государства. Дурылин, принимавший деятельное участие в Поместном Соборе 1917–1918 годов, как и многие другие, ждал возврата Церкви к апостольским идеалам. К сожалению, этого не могло произойти в одночасье. Те, кто громче всех кричал об «оживлении» церковности, на поверку оказались двуличными авантюристами. Других изменившаяся реальность убедила, что наступил конец света, следовательно, единственно верный путь – сжечь себя в сопротивлении новой власти, стяжав венец мученичества. Такую позицию нельзя было не уважать, но она напрочь отказывала Церкви в любом земном будущем. Третьи в уступках коммунистам доходили до позорного, ни у кого не вызывающего доверия сервилизма...
Друг Дурылина священник Павел Флоренский, пребывая под следствием, оставил важный текст, посвящённый грядущему государственному строю России, где,в частности, без прикрас оценивал религиозную ситуацию: «Православная Церковь в своём современном [виде] существовать не может и неминуемо разложится окончательно; как поддержка её, так и борьба против неё поведут к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вм[есте с тем] задержат рост молодых побегов, которые вырастут там, где сейчас их менее [всего ждут]. Когда религию навязывают – от неё отворачиваются. <...> Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать. Это будет уже не старая и безжизненная религия, а вопль изголодавшихся духом, которые сами, без понуканий и зазываний, создадут свою религиозную организацию».
Флоренский предостерегает государственных лиц, до сведения коих он рассчитывал донести своё послание, как от попыток опереться на устаревший тип церковной организации, так и от гонений в её отношении. Отсюда рекомендация Флоренского: «Государство <...> нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового». Возрождение произойдёт своим путём «через 10–15 лет, а до тех пор должна быть пауза, пустота и молчание».
Рассуждая далее о «творческой личности», важности её привлечения к государственному строительству, отец Павел размечает идеальный план взаимодействия интеллигенции и административного аппарата. Если додумать его мысли до конца, получится, что в течение «паузы», когда номинальные религиозные институты загружены внутренним перерождением, именно христианская интеллигенция должна взять ответственность за передачу накопленных духовных ценностей будущим поколениям. Эта точка зрения объясняет кардинальное отличие Флоренского и его сподвижников, оставшихся в России, как от тех, кто выключил себя из социума, так и от тех, кто пытался продлевать бытие «догнивающей» церковности за рубежом.
К трактату отца Павла «Предполагаемое государственное устройство в будущем» (1933) мы ещё вернёмся. С нашей временной отметки он предстаёт сбывшимся и сбывающимся пророчеством, хотя после публикации в 1990 году лишил философа многих поклонников из либерального стана. Ведь Флоренский доказывал, что Советский Союз способен выстоять в предстоящей мировой схватке только как разноукладная народная империя с харизматическим лидером во главе.
И снова 1947 год, указанный преподобным Серафимом: 1933 + «10–15 лет». Хотя Флоренский не дожил до этого срока, однако вместе с единомышленниками совершил удивительный христианский подвиг, который предварял его наступление. Речь идёт об отделении главы Сергия Радонежского от остальных мощей преподобного, которое было тайно произведено им в 1919 году из-за угрозы осквернения при вскрытии раки. Святыня была возвращена оставшимися в живых хранителями патриарху Алексию (Симанскому) в год открытия Троице-Сергиевой Лавры, в 1946-м*. Это событие служило знамением, что возрождение России и Церкви близко.
Другой мотив, подвигнувший С. Н. Дурылина отказаться от священнического служения, который вырисовывается из его записок,– размышления о природе времени. Анализируя службу индикту (церковному новолетию, наступающему 1 сентября), он выделяет слова из 8-й песни канона: «Изводящему всяческая Богу, и времена изменяющему, на многообразное человеческое управление». Дурылин убеждён, что время «вещно», что это не раздробленность на дни и прочие единицы отсчёта, а «узел, ккоторому сводятся все мировые верёвки со всеми узлами на них», иными словами – взаимная увязанность событий. Косвенное подтверждение такому взгляду он находит в текстах Анны Шмидт (1851–1905), нижегородской журналистки и религиозной мыслительницы, в мировоззрении которой оригинально преломились идеи «философии всеединства» В. С. Соловьева. А. Н. Шмидт (а с её текстами были знакомы все ведущие писатели и философы Серебряного века) писала об «уповоде», «кусках времени, даваемых Богом в пользование человечеству, об ограниченности исторических кусков, о крае времени, дойдя до которого, не можешь уже продолжить его, если не продолжит его “всея твари Создатель, времена и лета во своей власти положивый” [Дурылин снова цитирует службу индикту]». Сергей Николаевич пытается постичь, существует ли какая-то основа для пророчеств Серафима Саровского и согласных с ним старцев, помимо личного откровения. Может быть, её следует искать в богослужебных текстах? Или даже в сочинениях околоцерковных религиозных философов? Щедро одарённый интуицией, Дурылин нащупывает некие проблески утраченного (или, скорее, ещё не кристаллизовавшегося) знания, и все они сводятся к теме индикта (или индиктиона, если точнее следовать греческому языку).
Попробуем разобраться, почему индиктион столь важен для православного восприятия времени. Затрагивая вопрос о цикличности в книге «О водоразделах мысли», отец П. Флоренский не успел завершить исследования, хотя вплотную подошёл к феномену «узловых точек». Флоренский разбивает биографию человеческого организма на «эпохи», где внутреннее биологическое время (то есть время, отмечающее стадии роста) смыкается с внешним астрономическим временем. Он даже выводит формулы «вещности» времени, существование которой подозревал Дурылин. Овеществлённое время Флоренский условно называл «массой», или мерой организма, «разумея под массою не материальную массу, а совокупность всего, всех как материальных, так и эфирных, астральных, ментальных и т.д. порождений жизнедеятельности организма, вообще весь его раскрытый в наличности состав, – организм как энтелехию» (древнегреческий термин, обозначающий нечто как завершённое целое в пространстве и времени. – Р. Б.).
То, что справедливо для одного человека, может быть спроецировано на его тип в целом и на человеческое сообщество. Крупнейший российский теоретик цивилизационного подхода к истории биолог Н.Я.Данилевский (1822–1885) рассматривал «культурно-исторические типы» как своеобразные организмы, развивающиеся стадиально. Каждый из них, как мы видим сегодня, обладал (или обладает) собственной «эрой», согласующей внутреннее развитие с астрономическими циклами. Для индийской цивилизации это манвантары, юги и т. д., для мусульман эра Хиджры, для иудеев – даты Исхода, Вавилонского пленения, 1-го и 2-го Храмов и т. д., для Китая – последовательность династий, для Японии – время правления каждого императора или периоды междуцарствий... Они имеют разную длительность и разную смысловую нагрузку, что красноречиво свидетельствует в пользу теории о множественности цивилизаций.
Здесь впору задаться вопросом: какой мерой измерять историю России, если рассматривать её как самостоятельную цивилизацию? – Миротворным кругом, или великим индиктионом. Как ни странно, этот лежащий на поверхности ответ был получен совсем недавно, благодаря работам хронолога А. Н. Зелинского и опирающегося на них историка А. Б. Рудакова. В Средние века, как заметил Андрей Зелинский, церковный календарь «упорядочивал время, не он зависел от времени, а в известном смысле время зависело от него». Требовалось лишь разглядеть «узел» со множеством «узелков», «уповод», давно закреплённый в богослужении и летописях, где скрупулёзно фиксировались даты индиктов.
Индикты заняли главенствующее положение в календаре Римской империи через два года после Миланского эдикта (в 314-м), что не оставляет сомнения в связи этого узаконения с последовавшим господством христианства. 15-летний индикт заменил языческое исчисление по Олимпиадам, став хронологической матрицей православной восточно-христианской империи. Церковная неделя с воскресением в середине, имперский индикт и пасхалия интегрировали три потока времени: астрономическое (солнечный год юлианского календаря), смешанное астрономическо-литургическое время (расчёт пасхалии, сопоставляющий лунные фазы с весенним равноденствием) и политическое (имперское) время.
Вот почему наиболее важным для философии истории является цикл великого индиктиона, или, как его называли на Руси, миротворного круга. Это полный пасхальный цикл продолжительностью в 532 года (далее он будет называться одним словом – «индиктион»). В начале каждого цикла даты православной Пасхи повторяются в том же порядке. По существу, индиктион – эпоха Церкви как таинственного организма, чья жизнедеятельность задана богослужением. Сердце богослужения – литургия, а главная литургия года – пасхальная. Следуя за С.Н.Дурылиным и отцом П.Флоренским, можно считать индиктион овеществлённым благодаря времени «плотью и кровью» православной цивилизации.
Cчёт обращений великого индиктиона скоррелирован с библейской историей, поэтому 1-й индиктион церковной пасхалии отсчитывают с 1 марта 5508 года до Рождества Христова, то есть от Сотворения Мира. Кстати, мартовский год длительное время превалировал в русских летописях. До Рождества Христова укладывается десять полных обращений индиктиона. 11-е завершилось уже после Р.Х. в 344 году, а в 876 году завершилось 12-е (1-й полный индиктион христианской эры), в 1408-м – 13-е (второй христианский индиктион). С 1941 года идет 15-й индиктион (четвёртый христианский), который закончится 2473 годом. Таким образом, начиная с IV века минуло три великих индиктиона: 345–876, 877–1408, 1409–1940.
Каждый из них соотносится с чётко очерченным «уповодом» событий в цепи следовавших друг за другом «энтелехий» православной цивилизации, каждый завязывает свой смысловой «узел». В конце первого полного индиктиона после Рождества Христова, когда христианский мир ещё оставался единым целом, но уже начался процесс разделения Западной и Восточной церквей, проявила себя новая сила – славянская цивилизация. Святые Кирилл и Мефодий создают священную азбуку глаголицы, а в крайней восточной области расселения славян возникает Новгородско-Киевское государство Рюриковичей – ядро будущей российской цивилизации.
Второй индиктион (877–1408) – время зарождения русского культурно-исторического типа. Он заканчивается, когда, с одной стороны, правление князей становится ощутимо более независимым от Орды, а с другой – ускоряется размежевание с западной частью Русского мира – Литвой, активно вбиравшейся Польшей. Стоянию на Угре в 1480 году предшествовало стояние в 1408-м, когда московские и литовские ратники две недели ждали сигнала к битве, но в итоге разошлись с миром.
Третий индиктион, с 1409 по 1940 год, завязан на фигуре преподобного Андрея Рублёва и созданного им образа Троицы. Он стал прорывом не только в иконописании, но и в богословии. Предшествовавшие попытки сделать догмат о триединстве Божества доступным на образносимволическом уровне наталкивались в Византии на скепсис церковных авторитетов, провоцировали конфликты. Но преподобному Андрею поистине удалось «описать неописуемое», «изобразить неизобразимое». Русская Церковь в лице соборов XVI–XVII веков приняла его произведение, впервые утвердив изображение Троицы в качестве эстетического эталона. Важно, что церковные постановления соединили дерзновение творческой индивидуальности с соборным разумом. Тем самым был продемонстрирован творческий потенциал русской цивилизации.
Первое раскрытие иконы произошло накануне революции 1905 года, взбудоражив художественную общественность. Полное раскрытие и спасение шедевра производились под руководством Ю.А.Олсуфьева в 1918–1932 годах (в комиссию входил тот же Флоренский), завершая миротворный круг.
Александр Рудаков обращает внимание на то, что Н. Я. Данилевский отводил на расцвет культурно-исторического типа (цивилизации) около 600 лет, чему должно предшествовать примерно тысячелетие подготовки. Значит, «эпоха» цивилизации составляет приблизительно 16 веков.
Именно этот «уповод» истекал вместе с третьим индиктионом в 1940 году. Предчувствия гибели страны, а возможно, и мира, испытывавшиеся мистически-одарёнными натурами, были более чем обоснованы. Тем поразительнее мужество, которое проявили те, кто верил, что промысел о России ещё не исчерпан, что она должна сохранить себя в мировом пожаре, начав спираль четвёртого индиктиона.
Продолжение следует
Роман БАГДАСАРОВ
